Юбилейные воспоминания
Летом 1918 года в Самаре было создано военное контрреволюционное Учредительное собрание. В Самарской губернии колосилась пшеница и время катилось к сенокосу. В городе и его окрестностях усердно орудовала контрразведка нового "правительства". Ей помогали доносами различные купеческие и чиновничьи элементы, которые вновь выставили свои рога. А в Самаре полевой суд неожиданно выводил арестованных рабочих и работниц за кирпичный завод и расстреливал там.
В тот тяжелый момент, когда мне на каждом шагу грозил мат, я решил, что выгоднее всего двигаться на северо-восток к Большой Каменке. Там жила сплошь одна поволжская мордва. Это народ добродушный, весьма отзывчивый. Однажды, когда я двигался на северо-восток, догнала меня подвода. На ней восседал крестьянин мордвин.
— Куда путь держишь, душа любезный? — спросил он, останавливая свою подводу, на которой возвышалась гора капустных кочанов.
— Так себе, — ответил я, — прохаживаюсь...
— Хорошо делаешь, — с напускным равнодушием проговорил мордвин, — прохаживайся, голубок.
Он помолчал немного, а затем сказал:
— В Самаре казаки народ режут. Садись на воз и поедем дальше вместе. Страшные вещи творятся там, — продолжал возница. — Везу это я себе на базар капусту, а «австречу из Самары едет Петр Романович из Лукашовки. Возвращайся, говорит, обратно, казаки отбирают капусту возле самарских дач. У меня все взяли, а с соседом моим Дмитричем беда приключилась. «Смилуйтесь, братцы, — обратился он к ним, — разве так можно? Чай, православных обираете на дороге». «Нынче пришло наше время», — ответили казаки и зарубили его саблями.
Мордвин пристально посмотрел на меня. В его глазах я прочитал: «Понимаю, все понимаю, сам тоже бежишь оттуда».
— Так, — проговорил он тихо, осторожно выбирая хорошую дорогу. — Ну, между нами спрячешься надежно. Наш народ много натерпелся от царя. И теперь, когда мы заимели землю, смотри ты, помещики и генералы хотят снова хозяевать, драть с нашего брата три шкуры. Дудки! С этими кулаками надо держаться осторожно. Через два-три дня здесь уже будут разъезды оренбургских казаков. Сказывают, будто они у Бузу- лука. А с другой стороны двигается, поди, кто-нибудь на Ставрополь. Ночью было слышно артиллерию и видно огромное зарево от пожара.
Возница вынул холщовый кисет с махоркою, в котором была завернута бумага, раскрутил ее и предложил мне закурить. Задымив самокруткой, он продолжал говорить:
— А ты чей будешь? Издалека?
— Издалека, дяденька.
— А у вас бои идут?
— У нас все в порядке, спокойно.
— Да-а-а... Тут, конечно, ничего другого сделать нельзя. Бежать — и только. Вот, если бы тебе удалось за Волгу... Там без генералов, помещиков и купцов. Собираются там великие силы против тьмы самарской. Ты, голубчик, не бойся, к вечеру доедем к нам. Я тебя переодену в мордовскую одежонку, лапти получишь. А утром двинешься дальше на Большую Каменку. Смотри в оба! Учись всему. А потом уж как-нибудь и к своим опять попадешь.
Утром бы меня никто не узнал в новом одеянии. Я шел дальше на северо-восток. К полудню добрался до какой-то татарской деревни, прошел ее, но за деревней меня нагнал татарин.
— Бежишь? — коротко спросил он. И тут же сунул мне в руки краюху хлеба. Затем, уже обернувшись, пожелал счастливого пути.
— Салям алейкум! — сказал татарин на прощанье.
Через полчаса догнал меня другой татарин из той же деревни, который на страшно ломаном русском языке предупредил, чтобы я шел не по шоссе, а по берегу. Причем неоднократно повторял:
— Казаки, шоссе есть казаки, куда идешь...
При расставании подарил пачку махорки, коробочку спичек и листок бумаги на курево. Затем добавил:
— Татар — бедняк, генерала — сволочь...
Остановился я на краю небольшой рощицы у берега реки. Ел свой хлеб. Вдруг заметил недалеко от себя интересную картину. Жирный муравей-солдат пожирал маленького муравейника, который еще минуту назад тащил кусок коры к общему строительству нового гнезда. Словом, передо мной происходило то же самое, что и в Самаре.
Вечером, наконец, добрался до Большой Каменки. Вошел в первый попавшийся крестьянский дом. В избе
перекрестился перед иконой, висевшей в углу. Поздоровался со всем семейством и подсел к столу, на котором стояла большая миска с салмой (суп с картошкой, с какими-то пшеничными клецками, с зеленым рубленым луком). Хозяйка принесла деревянную ложку, положила ее передо мной и предложила отобедать с ними. А хозяин придвинул хлеб и нож. Никто ничего не спрашивал у меня. Круглые добродушные лица мордвинов не выражали никакого любопытства.
Когда поели, хозяин сказал, что спать придется на чердаке. И только потом завел разговор:
— Издалека?
— Издалека, хозяин.
— Бежишь? — И не дожидаясь ответа, продолжал: — Видно, что не нашенский. Даже онучи и лапти по-мордовски не умеешь как следует перевязывать. Сразу можно узнать, что из Самары в бегах. — И вдруг неожиданно в упор спросил:
— Кирпичи делать умеешь?
Я наобум ответил:
— Умею!
(На этом рукопись обрывается.)
