Ревизия Генерального штаба
До сих пор, к сожалению, период жизни Гашека после падения Самары еще очень плохо изучен. Существует немало разноречивых суждений. И хотя живы люди, которые знали, встречались с ним в те дни, но воспоминания их, довольно интересные, правдоподобные, вызывают сомнения потому, что время встреч, называемое ими, не совпадает с некоторыми найденными документами. Сам Гашек, например, в письме к Ярославу Салату-Петрлику, председателю чехословацкого бюро агитации и пропаганды при ЦК РКП (б), 17 сентября 1920 года из Иркутска писал: «Когда братья наступали на Самару в 1918 году, мне, прежде чем пробраться в Симбирск, пришлось в Самарской губернии в течение двух месяцев играть печальную роль идиота от рождения, сына немецкого колониста из Туркестана, который в молодости ушел из дому и блуждает по свету».
Часто в пути встречались белочешские патрули.
Гашек так ловко дурачил их, что они искренне верили его выдумкам.
Как-то однажды, когда еще он скрывался неподалеку от Самары, на даче у Н. П. Каноныкина, деятеля Учредительного собрания, сюда пришли чехи — офицер и два солдата. Офицер, небольшого роста, с маленькими усиками и вздернутым носом, все время вытягивал шею: видно, очень хотелось казаться повыше.
— Что вы хотите, господа? — обратилась к ним девушка, племянница хозяина, Оля-огонек (так звали ее друзья по работе в редакции газеты «Солдат, рабочий и крестьянин»).
— Провирка документы, — проговорил офицерик заплетающимся языком: он явно был навеселе.
— Это дача члена правительства и никакой проверке не подлежит.
— Правительства? Ха-ха! — нагло рассмеялся офицер. — Где ваша войска, правительства? Чех уйдет, и пфу ваша правительства! Желаю знакомить с правительства.
— Очень испугалась я, — вспоминает Ольга Ксенофонтовна Миненко-Орловская, — вдруг арестуют Гашека. Объяснила, что знакомиться не с кем. На даче никого нет, кроме меня, бабушки да ее внука—немца-колониста, идиота от рождения, который шляется по белу свету, а в это время каждый год приходит навестить родню.
— Желаю глядеть! — проговорил офицерик и направился в комнаты.
— Я буду жаловаться! — решительно сказала Оля.
И в эту минуту за ее спиной скрипнула дверь. Девушка не видела, кто там был, но по лицам прыснувших от смеха солдат сразу поняла, что происходит что-то необычное. Обернулась и обомлела: перед нею стоял Гашек, босой, в пижаме и подштанниках. Он лихо приложил руку к голове и с сияющей улыбкой начал:
— Бог знает, господа, как это чертовски трогательно! Лежу я, отдыхаю с дороги, и вдруг, как ангельская музыка, ваши чешские голоса. Вы, конечно, ко мне, господа, от господина Чичека или Власека? Не дальше, как сегодня утром, я послал им рапорт, и вот вы уже здесь. Осмелюсь спросить, какой награды удостоили меня их превосходительства за спасение чешского офицера и в какой батальон меня приказано зачислить?
Офицер был явно ошарашен. Ничего не понял.
— Говорите кратка и связна, — только и промычал он.
А Гашек, гостеприимно распахивая дверь, с радостью проговорил:
— Сейчас я все доложу. Прошу, господа.
Все прошли в комнату. Офицер плюхнулся на стул, солдаты остались у дверей. А Гашек начал священнодействовать. Он так уморительно изображал идиота, так увлеченно вошел в свою роль! Даже трудно было поверить, что несколько минут назад это 'был обыкновенный, простой, веселый человек большого ума и горячего сердца.
— Теперь, господин обер-лейтенант, имею честь доложить о своем боевом подвиге. Сижу это я вчера на станции Батраки, на берегу Волги, и проклинаю тот час, когда меня мама на свет произвела.
Он начал плести такую околесицу, что офицер несколько раз прерывал его:
— Не болтать глюпость! Ближе дело!
— Есть ближе к делу. Сижу и думаю. Как бы совершить что-нибудь героическое. А тут как раз гляжу: офицерик идет, точь в точь, как вы, такой же щупленький и деликатный. И направляется прямо в сортир, из которого я только что вышел. Ну, думаю, на ловца и зверь бежит. Сел я под дверями и жду. Сижу десять минут, двадцать, тридцать... Не выходит офицер.
В том же духе Гашек рассказал, как пьяный офицер провалился в нужник, а он, раздвинув и поломав гнилые доски пола, спас его и после настойчиво требовал у коменданта бумагу о совершении подвига, за что и был выгнан в шею.
— Отставить смех! — крикнул офицер на своих солдат, которые не переставали хохотать.
— Есть отставить смех! — лихо подхватил Гашек. — Здесь, господа солдаты, смех действительно ни при чем. Такому человеку, как спасенный мною офицер, с первого взгляда, конечно, цена — грош, но кто поручится, что завтра он не будет большим чином. Смею доложить, что даже вынутый из сортира, он вел себя так, будто ему назавтра предстояло получить, по крайней мере, звание генерала.
— Молси, дурах! — проревел офицер. — Фаш токумент!
— Документ? — воскликнул Гашек в восторге, уставившись на чеха глазами, полными нежности. — Люблю документ!
И он начал рассказывать длиннющую историю о том, как ни одно правительство не хочет выдать ему документа.
— Нет документ, ходим комендатур. Там допрос, — сказал офицер.
— Я готов, господа! Побеседовать с начальством я большой любитель. Вот расскажу вам один случай, который произошел со мной на прошлой неделе в Сызрани...
И снова история, снова веселые анекдоты, сквозь внешнюю непритязательную оболочку которых очень ясно ощущается издевка над белочехом и ему подобными.
Не выдержал офицерик:
— Отставить! Я идти отсюда. Довольно с меня. Хватит!
— Вы счастливый человек, — обрадовался Гашек и пошел за ним, не отступая ни на шаг. — На других посмотришь, так они вечно чем-то недовольны, все им чего- то не хватает.
— Исчезните! — прокричал офицерик.
— Извините меня, я хочу вам рассказать только один анекдот...
— Уберите его! — обернулся офицер к Оле. — Куда он прет в подштанниках?
И, ни слова больше не говоря, быстро ретировался с поля сражения. За ним весело шагали солдаты, вдоволь насмеявшись над рассказами «колониста».
Девушка подошла к Гашеку, который все еще делал вид, что хочет идти за чехами, и втянула его в комнату.
— Вы великий артист, — сказала она ему.
— Есть хорошая русская пословица: «Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет», — ответил он, лукаво улыбаясь. И задумался...
Кто знает, может быть, ему в тот момент вспомнились его проделки на родине. А их было бесчисленное множество. Буржуазия сначала довольно снисходительно относилась к ним. За Гашеком надолго укрепилась репутация «беспутного шалопая». Этому, между прочим, способствовали и его многочисленные юморески, повествование в которых шло от первого лица. И только немногие друзья Ярослава знали, что под маской «шалопая», простачка скрывался яростный противник существующего строя, страстный патриот, глубоко любящий парод, свою родину.
Лютой ненавистью к австрийской империи, чешской продажной буржуазии проникнуты его статьи, юморески, высказывания. Особенно ярко, в том же гашековском стиле, проявилось это при создании единственной в своем роде новой политической партии.
...1911 год. Идет деятельная подготовка к очередным имперским выборам. В самый разгар предвыборной кампании вдруг создается новая партия, которая выдвигает своего кандидата в парламент — Ярослава Гашека. Повсюду расклеиваются плакаты, призывающие избирателей отдать свои голоса «Партии умеренного прогресса в рамках законности». Местом собраний новой партии был объявлен трактир «Кравин», хозяин которого Звер- жина не мог до этого похвастаться своими доходами. Зато теперь... Вся Прага сбегалась сюда несколько раз в неделю, когда выступал сам кандидат. В трактир нельзя было попасть, толпы оставались за дверями. Прирожденный артист, замечательный импровизатор, Гашек блестяще пародировал выступления кандидатов от буржуазных партий. Всюду рыскали полицейские сыщики, но ни к чему не могли придраться, все проходило «в рамках законности».
— Будем прогрессировать, — провозглашал Гашек,— с разрешения начальства ровно настолько, насколько позволено, — и волос не упадет с головы нашей.
В конце каждого собрания исполнялся присутствующими гимн партии. А выходя из трактира все обращали внимание на множество плакатов, облепивших окна: «Нам не хватает пятнадцати голосов», «В нашей предвыборной канцелярии меню для избирателей», «Что не получите из Вены, получите у нас», «Сегодня панихида по провалившимся кандидатам», и наконец, «Если вы изберете нашего кандидата, обещаем, что мы защитим вас от землетрясения в Мексике», «Требуется высоконравственный юноша для распространения клеветы против наших кандидатов!» и т. п.
Весь этот политический спектакль получил такой широкий размах, такую огласку, что отказаться от проведения выборов уже было невозможно. И они состоялись. Правда, кандидат блестяще провалился, но зато доставил много неприятностей деятелям (буржуазных и социал-реформистских партий, потому что всякий раз их выступления нет-нет да и напоминали слушателям речи Гашека.
Между прочим, десять лет спустя, уже после возвращения из Советской России, «лидер партии» созвал второй съезд своего детища и торжественно объявил, что партия самораспускается за ее ненужностью: «чешская социал-демократия полностью приняла программу партии умеренного прогресса...» Таким образом, еще раз был нанесен удар по предательской политике антинародной партии.
Разразилась война Австро-Венгрии с Россией. И Гашек снова в гуще событий. Он, как и многие чехи, глубоко верит, что русские победят и помогут Чехии вернуть независимость. Сколько интересных воспоминаний сохранили для нас современники, друзья Ярослава о его проделках в начале войны, о его откровенных издевательствах над австрийскими властями!
Как-то однажды, вселяясь в гостиницу, он записался в книге проживающих: «Иван Сергеевич Толстой, торговец из Москвы». И это в такое тревожное время, когда повсюду шныряли шпики, сыщики, выискивая русских агентов! А далее Гашек сообщает о себе еще больше: «Цель приезда?» — «Ревизия Австрийского генерального штаба».
Нетрудно представить себе, какой переполох поднялся в гостинице и в полиции после этого. Через несколько часов Гашек был арестован, ему крепко связали руки и в сопровождении усиленного конвоя повели в полицейское управление.
— Кого ведут? — спрашивали встревоженные прохожие.
— Русского шпиона, — с гордостью отвечали конвойные.
В управлении с нетерпением ждали «преступника». Но стоило только ему войти в кабинет полицейского комиссара Климы...
— Я так и знал: тут нет ничего серьезного! Ведь это же господин писатель Гашек, — проговорил в сердцах комиссар (он и прежде встречался с Гашеком).
Надо было видеть обалдевшие рожи конвоиров, сыщиков. Такое и описать трудно. А Клима продолжал, распалясь:
— Как это вам взбрело в голову в столь тяжкое время причинять нам такие хлопоты?!
Гашек молчит, хлопает непонимающе глазами. Комиссар снова спрашивает, а Ярослав в ответ на чистейшем русском языке:
— Не понимаю.
Долго Клима пытался добиться ответа. То кричал, то упрашивал, то грозил... Наконец, прозвучала фраза на чешском языке:
— Как исправный австрийский гражданин и налогоплательщик, счел своим долгом проверить в этот тяжелый момент, как функционирует государственная полиция.
Взбесившийся Клима, весь побагровев, выпалил:
— Так вот, чтоб знал, что функционирует превосходно — восемь суток ареста!
Подобных историй было немало.
В начале 1915 года Гашека мобилизовали на фронт.
Путь его туда тоже не лишен курьезных происшествий. Кстати, кое-какие из них были затем описаны в «Швейке».
Писатель и журналист, пламенный патриот родины, поборник дружбы с русским народом, он и не собирался участвовать в войне. И при первом же удобном случае' сдался в плен.
Если когда-нибудь в Чехословакии или у нас найдется писатель, который задумает воссоздать образ Гашека — журналиста, литератора, человека, какой огромный и удивительно интересный материал окажется у него под руками для создания увлекательнейшей и весьма поучительной эпопеи. И одной из центральных частей, конечно, будет та, где речь пойдет о пребывании Ярослава Гашека в Советской России, о самом славном, самом героическом периоде его жизни, как единодушно отмечают все исследователи и биографы писателя в Чехословакии и в СССР.
....Многое, может быть, промелькнуло в памяти за это короткое время. Но уж слишком неподходящей была обстановка для воспоминаний: каждую минуту могли
появиться те, кто искал Гашека. Нельзя было терять ни одной секунды. Вскоре он исчезает с дачи.
Незаурядное актерское дарование очень помогало ему скрываться от белогвардейских ищеек. Но плохо пришлось бы ему, если бы не простые люди, которым Гашек остался благодарен на всю жизнь. В своих воспоминаниях об этих событиях он с исключительной теплотой рассказывает о помощи, которую оказывали ему крестьяне.
Писатель решил двигаться из Самары на северо-восток к Большой Каменке. «Там живет поволжская мордва, — рассудил он. — Это народ добродушный, весьма отзывчивый».
И он не ошибся. Как-то однажды его догнала подвода. На ней восседал крестьянин мордвин.
— Куда путь держишь? — спросил он.
— Так себе, — ответил Гашек, — прогуливаюсь.
— Хорошо делаешь, — в тон ему, с напускным равнодушием проговорил мордвин. А потом добавил: — Прогуливайся, прогуливайся, голубок.
После минутного молчания возница рассказал о бесчинствах, которые творят белогвардейцы в Самаре.
— Знаешь что, — неожиданно проговорил мордвин, — хорошо сделал, что пришел сюда. У нас спрячешься надежно. Наш народ много натерпелся от царя. А теперь, когда мы заимели землю и поля, смотри-ка ты, помещики и генералы хотят снова хозяевать, драть с нашего брата три шкуры. Дудки!
Долго они потом беседовали. А в конце возница предложил:
— Ты, голубчик, не бойся, к вечеру доедем к нам. Я тебя переодену в мордовскую одежонку, лапти получишь. А утром двинешься дальше, на Большую Каменку. Только смотри в оба!
До мельчайших подробностей запомнил писатель эту встречу. Да разве только ее!
В новом одеянии он снова продолжал идти на северо-восток и к полудню миновал какую-то татарскую деревню. Уже за нею Гашека догнал татарин.
— Бежишь? — коротко спросил он. И ни слова больше не говоря, не дожидаясь ответа, сунул в руки краюху хлеба. Затем, обернувшись, пожелал счастливого пути.
Можно ли забыть такое?
А через полчаса после этой встречи догнал беглеца другой татарин из той же деревни. На ломаном русском языке предупредил, чтобы двигался не по шоссе, а по берегу. Причем, как вспоминает Гашек, неоднократно повторял:
— Казаки, шоссе есть казаки, куда идешь...
И расставаясь, подарил пачку махорки, коробку спичек и листок бумаги на курево. А уходя, добавил:
— Татар — бедняк, генерала — сволочь...
В Большой Каменке Гашека встретили сердечно, накормили, уложили спать. И сегодня в ней живут люди, которые хорошо помнят те годы. А коммунист Николай Иванович Фадеев рассказывал, что однажды его сосед, учитель Яков Федорович Дорогойченков, попросил, когда стемнеет, отнести в старую баню горячий картофель какому-то человеку. Одет тот был по-мордовски, говорил по-русски. Правда, не совсем правильно. Фадеев узнал, что человек прячется от белых чехов.
К сожалению, до сих пор пока неизвестен дальнейший путь Гашека по губернии. Старая коммунистка Елизавета Яковлевна Драбкина утверждает, что видела писателя в первой половине августа 1918 года под Казанью, где-то около Свияжска.
Однажды, вспоминает она, в отряде появился приехавший «с того берега» человек с мягкими чертами приветливого славянского лица. Он был одет в разномастный военный костюм: брюки австрийского образца, куртка — немецкая, сапоги — русские.
На фронте в тот день было затишье! Многие бойцы собрались в самодельном клубе, расположенном в овине, где шел концерт художественной самодеятельности. Он уже подходил к концу, когда поднялся приезжий и попросил слова.
— Весной пятнадцатого года, — начал он, усевшись на табуретке, — находясь в Восточной Галиции, я — не важно по какому поводу, — обозвал нашего фельдкурата[1] мешком с собачьим дерьмом и угодил в военную тюрьму. Тюрьма была как тюрьма — клоповник, в котором воняет парашей. Я уже готов был проскучать положенное число дней в ожидании суда и отправки со штрафной ротой на фронт, но когда вошел в камеру, вдруг услышал знакомый голос: «Здравствуйте, пан Гашек!» Ба! Передо мной был собственной персоной мой старый друг, с которым мы распили не одну кружку пива в трактире «У чаши». Его имя вам ничего не скажет, но запомните его, ибо оно заслуживает этого больше, чем имя Александра Македонского. Это — имя отважного героя, старого бравого солдата Швейка. «У нас в Будейовицах...» — заговорил Швейк так, будто мы с ним расстались полчаса назад.
Лицо рассказчика приняло смешанное выражение простоты и лукавства, глуповатого добродушия и тонкого ума. Гашек с неподражаемым искусством изображал солдата, его манеру говорить подробно, перебрасываясь с одного случая на другой. Словно живые, вставали перед слушавшими бойцами и австрийские офицеришки, и пустоголовые щеголи, и распутные священники...
Неослабное внимание слушателей еще больше подогрело Гашека. Он так разошелся, что уже мягкая ирония, которой был вначале окрашен рассказ, превратилась в бичующий, полный гнева сарказм.
Навсегда запомнился Е. Я. Драбкиной момент после выступления Гашека. Все молчали. Затем встал Петр Васильевич Казьмин, суровый и неулыбчивый человек, страстный большевистский агитатор.
— Я полагаю так, товарищи, — сказал он, — что прослушавши доклад про товарища Швейка, мы должны вынести нашу резолюцию, что, будь уверен, товарищ Швейк, мы свой долг выполним. Казань будет наша, а за Казанью и вся Волга. А ты, товарищ Швейк, пристраивайся скорее к русскому пролетариату и свергай своих паразитов-буржуев и генералов, чтоб да здравствовала бы мировая революция!
Уже не только сам Гашек, а и его любимый герой, будущий всемирно известный Швейк, начал воевать за Советскую власть, за «мировую революцию», начал свое победное шествие по земному шару.
