История с градусником

Право, я был весьма рад принять непосредственное участие в великих событиях, которые разыгрались вокруг исправного термометра, то бишь градусника, упрятанного в металлический футляр.

Случай сей имел место в палате № 77 в госпитале, под который были отведены старые казармы.
Итак, по счастливой случайности я оказался в палате № 77, дабы провести там довольно-таки длительное время среди, так сказать, подданных австро-венгерской монархии; у некоторых из них на головах были намотаны повязки; недужные в молчании тоскливо поглядывали друг на друга, и я вдруг подметил удивительное сходство этих лиц с физиономиями браконьеров, промышляющих на границах Баварии, только теперь они были тихи и покойны.
На койке, поставленной у самого окна, валялся мужик с могучими усищами и страшным шрамом, пересекавшим лоб; мужик упорно смотрел куда-то вдаль и смахивал на раскаявшегося грешника, признавшегося, что это он убил двух лесничих и егеря в придачу.
В палату вошел жалкий калека, недавно тщетно уговаривавший сестру милосердия сбегать за водкой.
– Вот так-то, Китцелбауэр, – со страшным акцентом, выдававшим в нем южанина, проговорил наш палатный санитар. – Бинксенгубер термометр раздавил.
Все собравшиеся снова поглядели в угол на страшного мужика, валявшегося с видом раскаявшегося грешника, а он снова принялся оправдываться:
– Да ведь мне высокая температура нужна, а там всего 36,6°. Как ни выну, как ни взгляну – одно и то же. Ах, думаю, стерва ты этакая, вот как надавлю сейчас, сразу подскочишь у меня! А эта дрянь – ни в какую. Жал его целых полчаса, пока наш нянь не пришел; сунул он это мне руку под мышку, а там – одни осколки. Значит, не выдержал сволочь, но не сдался! – с восторгом и признанием добавил Бинксенгубер.
Мой сосед – он пребывал в лазарете по поводу катара желудка, и теперь, отверюхав себе ломоть копченого сала, выпрашивал хлеб у лежавших поблизости соседей – отвлекся от своих занятий и заметил:
– Н-да, бабой тебе никак невозможно быть, ты бы всех своих детей передавил.
Хмурое настроение, воцарившееся было в палате, помаленьку начало развеиваться.
– Я тоже знаю один такой случай, – отозвался пехотинец Дворжак, из которого извлекли семь вражеских пуль. – Про шрапнель. Лежал я в Венгрии, в деревушке одной – то ли в Пане, то ли в Бане, то ли еще где, так вот: пришел к нам как-то штабной лекарь и говорит новобранцу – он тоже с нами лежал – чтобы градусник свой тот наконец куда-нибудь сунул. Дело так было: рекрут этот бухнулся на колени, а градусник над головой поднял, словно святыню какую. Мы попытались градусник у него отобрать, а он начал пинать нас ногами, шипеть, фыркать и даже кусаться.
Воспоминание Дворжака не произвело на слушателей никакого особого впечатления: все приглядывались, как отнесется к этому палатный санитар, в гражданской жизни – полицейский.
А расстроенный санитар, усевшись на одну из коек, твердил будто заведенный, дескать, Бинксенгубер – свинья, на что тот простецки возражал: он, мол, не виноват, если у него такая силища. Однажды изловил он церковного сторожа, когда тот к скотнице на чердак лез, и стукнул-то всего-навсего разок, а отсидел восемь месяцев.
– За разбитый термометр схлопочешь побольше, потому как война, а это казенное имущество, – дерзнул вмешаться в разговор лежавший у самой двери поляк Кешака. – Ведь в такое тяжелое, военное время ты лазаретное оборудование угрохал.
– Господи Иисусе…
– И что теперь остается делать? Придется, видно, сходить в канцелярию, – решил санитар, – пускай завтра отметят в рапорте, что Бинксенгубер термометр заспал.
– Господи Иисусе…
Возвратившись из канцелярии, милосердный брат в полном изнеможении рухнул на стул.
– Выходит, с термометром придется обождать, пока во всех палатах оставшиеся 860 не перебьют, поскольку, как мне растолковали в канцелярии, больше ни одного градусника не выдадут, пока все 900 выделенных не кокнут.
Со всех сторон послышались вопли и стоны.
– А как же моя лихорадка? – загалдел капрал Пержина. – Ведь если мне 38° не проставят, то ничего не поделаешь – шагом марш в боевую роту.
– Мне выше 37° не надо, – проговорил какой-то немощный. – При 37° мне второй стол назначают, и тут я вам, братцы, утру нос. Кушайте себе кашку, а я буду жаркое трескать.
– А ну, все – в постель, – гаркнул санитар. – Кто чувствует себя хуже, чем раньше, когда у нас еще был термометр?
– Я, – отозвался усач, прервав свой сердитый рассказ о том, как вчера, во время игры в карты, он наблюдал за жульничествами этого пройдохи Бинксенгубера, которого сегодня господь покарал вполне справедливо.
– Мне бы хоть 37,3° заполучить, чтоб походило на камни в желчном пузыре.
– Вы же вчера на почки жаловались.
– На почки? – удивился усач, словно с неба свалившись. – Черт возьми! И впрямь у меня что-то сзади покалывает. Послушай, браток, а нельзя ли эту троечку взять и просто на глазок приписать после 37?
– Эка невидаль! – откликнулся милосердный брат. – Я однажды определял пульс, а часы в руке держал. Так они – бах! – выпали и разбились. Часы чужие были. Одного монтера, вон с той постели. Так тот ужас как расстроился; у него горячечный бред открылся, когда он увидел, что часы не ходят. Ну, чтоб ты заткнулся, тройку эту я тебе присобачу. Давай руку, пощупаю пульс.
Милосердный брат нащупал пульс и только потом спохватился, что в руках у него нет часов.
Вошел врач, и в палате воцарилась гнетущая, непрочная тишина. Над койками нависло тяжелое бремя вины, соучастия в катастрофе. Впрочем, осмотр был недолог и довольно быстро подошел к концу. Натриум карбоникум, пять капель опия, натриум салицилум и т. д. – все по мере необходимости и идя навстречу пожеланиям больных.
Кое-кто из недужных сам назначал себе салицил, соду или опий. Оно так-то и лучше, опять же помогает скорейшему завершению процедуры.
Наконец врач остановился возле койки злосчастного Бинксенгубера.
– Что-то вы весь в жару, – проговорил врач, касаясь лба пациента, – а температура – всего 36,5°?
– Раньше 36,5° было, господин доктор, – откликнулся милосердный брат. – Сперва такая была, это он только под одеялом распарился. Вообще – веселый такой был целый день, да и теперь то и дело смеется, – тут санитар начал путаться. – Нет, господин доктор, у него и в самом деле прекрасное настроение, родину вспомнил.
Изумленный врач молча переводил взгляд с брата милосердия на Бинксенгубера, на губах которого застыла натужная ухмылка.
– После обхода измерьте-ка ему температуру еще разок, – распорядился доктор.
Как только врач ушел, милосердный брат нарисовал на табличке записей температуры Бинксенгубера 39,8°.
– Доволен? – спросил он.
– Дай тебе господь чего захочется.

Ночью Бинксенгубер спал беспокойно, обливался холодным потом. Ему приснился один из тех страшных снов, какие могут присниться только солдату, лежащему в палате смертников.

Снилось, будто в присутствии главного военврача и каких то «анаралов» ему ставили градусник. Один за другим совали под мышку, а он их превращал в бесформенную груду осколков. Уничтожив таким образом девять сотен термометров, Бинксенгубер пробудился.
– Ну как? – спросил дежурный.
– Зуб на зуб не попадает.
– Значит, не полегчало? – и санитар начертал на черной Бинксенгуберовой табличке – 40,5°.
– Помилуй, – в отчаянье взмолился Бинксенгубер.
– Раздавив термометр, ты нам доставил неприятности похуже, – взорвался милосердный брат. – И если это тебе не подходит… – тут брат, поплевав на табличку, смахнул 40,5° и огромными цифрами нарисовал 42,6°.
– Ну, брат, это жестоко! – завопил Бинксенгубер. – Это ведь значит, что мне пропишут первый стол. Страшное дело! Дважды в день молоко, два кофе, две булочки – и все.
Бинксенгубер был ненасытный обжора, подъедавший за всеми до последней крошки.
– Ах, ты еще ругаться? – оскорбился милосердный брат. – Я для него стараюсь, делаю все, что могу, обхожусь без термометра, а он вот как… Ну, не на таковского напал!
Брат милосердия еще раз стер с таблички Бинксенгубера цифру 42,6° и написал 43,8°.
– Вот теперь порядок, – удовлетворенно проговорил он, – вот теперь валяй, делай как знаешь. Теперь ты покойник.
Инспекция в виде главного штабс-лекаря нагрянула ранним утром. Произошло это так внезапно, что мы не успели уничтожить удручающую запись на черной табличке температур Бинксенгубера.
Главврач сперва несказанно удивился, что можно выдержать этакую высоченную температуру – ведь уже при 43° больной давно бы умер, а у этого еще хватает наглости проситься в отпуск, потому как в ихней деревне теперь пахота.
Катастрофа надвигалась неотвратимо. Нашего милосердного брата отдали под арест на четырнадцать суток, а взамен прислали три термометра. Однако Бинксенгубер высказался в том духе, что больше не позволит поставить себе под мышку ни одного градусника, лучше уж добровольцем отправится на фронт с первой маршевой ротой.