Чжен Си, Высшая правда

Мне было приказано организовать культпросвет при китайском полку в Иркутске, который свалили нам на голову с буфера Восточно Сибирской республики.¹ Я тотчас послал командиру полка Сун Фу коротенькую записку: «Прошу явиться в Политотдел армии». Ответ пришел в красном конверте с адресом, наклеенным на голубой полоске, в знак уважения первой степени.
Текст был составлен по всем правилам мандаринской вежливости:

«Досточтимый и всемилостивейший господин! Вчера я имел честь получить от Вас послание, в котором Вы употребили столько лестных для меня выражений, что, читая, я был смущен и стыдился, чувствуя себя недостойным такой высокой благосклонности .
В настоящем письме спешу выразить Вам, досточтимый и всемилостивейший господин, величайшую мою благодарность, о всем же остальном надеюсь побеседовать с Вами при личном свидании. Приношу вам письменное выражение величайшего моего восхищения и почтения, пользуясь этой незабываемой для меня возможностью пожелать Вам самого полного счастья .
Сун Фу, ваш покорнейший слуга, командир 1 го китайского полка Иркутской губернии, бывший командующий китайскими гарнизонами Китайской республики в Нау Цине, Лин Ху, Чжен Це, Син Ши, У Чжене и Шуан Лине ».

Я вспомнил, что, когда китаец так выспренне пишет о личном свидании, он будет избегать встречи с вами за сто шагов, – поэтому решил за ним послать.
Ко мне ввели пожилого китайца в засаленном английском пиджаке, высоких сапогах и рейтузах.
Сун Фу не поднимал своих раскосых глаз от земли в знак почтения, и после того как мы совершили несколько учтивых церемоний, связанных с вопросом о том, кому первому сесть, он вынул свою визитную карточку, как требует вежливость.
На визитной карточке с одной стороны было имя, а с другой – заключенный в квадрат девиз владельца, унаследованный от предков: «Хао мин, бу чуминь эмин син цьянли». – Добрая слава на месте лежит, а дурная далеко бежит.
Мы закурили сигареты и с помощью переводчика начали беседовать.
Вежливость требовала, чтобы Сун Фу поделился теми сведениями о себе, которые найдет подходящими для данного случая.
– Я – Сун Фу, – начал он, – в восемнадцатилетнем возрасте, не имея денег, продал через посредника Хоу Ци купцу Ши дом, доставшийся мне от предков, у ворот Шим Чжи Мин, за тюрьмой Ци Шоу Вей в Пекине. В доме было шестьдесят восемь комнат, чьи окна, двери, перегородки, деревянные ставни видели моих предков. Я получил тысячу двести ланов серебра, которые были вручены мне в полном порядке покупателем Ши через посредничество Ван Цуна и чиновника Тун Цжи, и в свою очередь передал им девять купчих крепостей на дом. Потом я оплатил долговой вексель, выданный мной банковской фирме Юй Тай в Сау Денской губернии Лиценцянского округа, – тысячу ланов серебра – и уехал в Шанхай. Это было на восьмом году шестой луны, в тридцатый день правления наместника Гауау Цуя. В Шанхае я поступил в казармы Шау Чеу Хен, где учился двенадцать лет и был произведен в генералы, получив от властей бесплатно два мешка сушеных малых черных черепах, один мешок ласточкиных гнезд второго сорта, два мешка корицы, один мешок сушеных рыб и три мешка коровьих шкур. Все это купил у меня купец Шан Чеу Хау, за четыре тысячи сто ланов чистого серебра и коробку опиума. Меня должны были назначить начальником Шанхайского порта, но со мной случилось несчастье: на прощальном ужине со служащими военного гарнизона я обидел маркера игорного дома Хоу Фа, которому все служащие были должны, и меня в наказание послали в северные гарнизоны, стоявшие в Нау Чеу, Лин Ху, Шин Ши, У Чжен, Шуан Лин и Чжен Це. Каждые полгода мне выдавали красный лист бу фа с лу чен цвенем – распоряжением совершить объезд для взимания налогов от имени превосходительнейшего председателя Юань Ши Кая, который был воплощенным Ду Цза, мамоном. Все гуань фу, мандарины северных провинций, боялись меня, так как я придавал особое значение нравственности, домогаясь в северных провинциях чжен си, высшей правды, ведущей к совершенству. Но как говорится, правда глаза колет, и нечестные враги сообщили властям севера, будто я – тань мо, или, как говорят на севере, – тань цзань ди, человек, берущий взятки, хотя, как мною уже сказано, я придавал особое значение нравственности и принимал только си чен чен и, небольшие подарки на покрытие дорожных расходов. В то время как я, стремясь к совершенству, занимался и во время объездов чтением книг древних мудрецов времен первой династии, враги мои, находясь в плену величайших пороков, обвинили меня в том, что я дал начальнику почты провинции Син Си, моему милому и добродетельному другу Ю Цжен Гуану, везшему в Пекин с границ Монголии собранные налоги и таможенные сборы, специальный конвой – только для того, чтобы Ю Цжен Гуан мог без помех бесследно исчезнуть. Когда то во времена пятой династии при дворе была издана книга «Мо И Мо», то есть руководство по возбуждению подозрения к своему ближнему; не знаю, ходит ли по рукам ее список в северных провинциях, но думается, что там он есть, ибо в высший сенат судебного ведомства Ней Ге поступали все время жалобы, где меня обвиняли в величайшем распутстве и правонарушениях, указывая на то, что мои солдаты – не «цзюнь ши», регулярное войско, а «цзье лу дуань син», разбойники, грабящие по большим дорогам и деревням, хунхузы, хайкон. Может быть, я был недостаточно строг со своими солдатами, так как старался быть добрым ко всем и, зная, что никто не обладает полным совершенством, никогда не спрашивал у них, кто прав и кто виноват. Клевета моих недругов приобрела, однако, такие размеры, что в последнем месте моей деятельности, когда мы стояли гарнизоном в городе Шуан Лин, против меня было послано войско с требованием «си син», то есть добровольного обезглавливания без суда и следствия, при каковом условии отпадают все тридцать две степени пытки. Тогда я взорвал Шуан линские казематы и воскликнул: «Чу чжен чу бин! Выступим в поход через границу!» И мы пошли походом по Монголии, принимая подарки для поддержания дружбы и сокрушая всех оказывавших нам сопротивление. Мы проявляли милосердие к тем, кто обращался с нами любезно, воздавал нам ю ли куан дай, братский почет, ибо ученый Лао Цзы говорил, что наивысшее и предельное совершенство есть братство всех людей, а потому я никогда не позволял своим солдатам складывать пирамиды из отрубленных голов пленных.
Сун Фу замолчал. Оба они – и он сам и переводчик – говорили страшно быстро. Если Сун Фу говорил на птичьем наречии Южного Китая, то переводчик кореец пел перевод с не меньшим совершенством, чем Сун Фу – свой оригинал. Оба заметно устали; кроме того, Сун Фу надо было собраться с мыслями, чтобы как то объяснить, каким путем попал он в буферную Восточно Сибирскую республику, а оттуда в Иркутск.
Наконец Сун Фу поклонился переводчику и мне и продолжал:
– Мы пришли в пустынную песчаную область Хан Ау, где вместо овец нашли енчен ту, горы пыли. На север от нас была Урга, на юг, там, где солнце клонится к закату, – Си цзань, Тибет, а на запад – О Го, Россия. Мы шли на запад, все время на запад, пока не пришли в Россию, к бурятам в Селенгинский аймак, что на реке Селенге, Юн Дар, долиной, которая доходит до самого Шан Тоу Ду И скина, то есть Верхнеудинска, где местная власть Чао Тун Шен приняла нас в свои войска. Но и там преследовали меня мои недуги, и поэтому нас послали за Байкал, в О Го, Россию. Вижу теперь, что очень многим многого не хватает до совершенства, и если я несовершенен, то есть такие, которым далеко до того, чтобы искать пути к совершенству, придавая главное значение нравственности, как я старался всю свою жизнь, ища спасения в сознании правды.
Он замолчал, и косые глаза его начали переходить с предмета на предмет, потом совершенно равнодушно остановились на мне – с такой холодностью, словно он хотел сказать: «Цьюань цза бай, белый дьявол, ты для меня не существуешь».
Я велел переводчику перевести следующее:
– Очень благодарен за вашу краткую биографию, которая говорит о вашем совершенстве. Ясно представляю себе и не меньшее совершенство вашего полка, которому не хватает единственно только культпросвета – фа гхуан цзяо хуа. Школы, театр, доклады. Это полку необходимо иметь. Представьте мне послезавтра наметки, как все это устроить в соответствии с потребностями ваших соотечественников.
Сун Фу заставил переводчика передать мне следующее:
– Просвещение играет большую роль на всех ступенях воспитания и нравственного совершенствования. Цзяо хуа, просвещение, стремится постичь правду, оно не должно зависеть от пристрастий и заблуждений, а обязано исходить из глуби сердца и нравственности и опираться на чуан цо, знание недостатков человеческого характера. Я счастлив, что могу послезавтра представить свои наметки в этом направлении, но чувствую себя слишком цью е, ничтожным и незначительным, и мне стыдно, что именно на меня пал ваш выбор, посредством которого вы хотите оценить способности человека, слишком вам обязанного, чтобы он мог отказать вам в такой мелочи.
Сун Фу встал и подал мне руку, такую же холодную, как его глаза. Кореец переводчик, подавая мне руку, в знак уважения снял очки.
После их ухода остался запах чеснока и мускуса – китайский дух, который приходится выветривать.
Я вспомнил, что комиссар штаба Пятой армии, коснувшись в разговоре со мной Сун Фу, сказал:
– Это негодяй.
Вечером меня посетил другой китаец. Это был маленький человек с совершенно голым черепом, в черной одежде. Лицо бледно желтого оттенка, как у курильщиков опиума. Усы были сбриты, и только подбородок украшал клок очень редких черных волос. Выражение лица было смешливое, но трудно было понять, смеется он или ухмыляется.
У китайцев необычайно развита служба информации. Если встретились два китайца, можно быть уверенным, что они заговорят о третьем: «Я только что видел, как Бо Цья дза покупает зелень у Шен Шена». А другой наверняка прибавит: «С которой он пошел к Жень Чжу Женю».
Поэтому меня нисколько не удивило, когда мой посетитель сказал:
– Сем Фу была, полковник Сун Фу была, моя Лу И Иао, моя говорила русски, моя не хотела переводчик, моя хорошо русский язык. Моя все говорила русски. Хо хо (хорошо). Сун Фу, полковник, была была. Сун Фу, полковник, мала мала машинка².
Я угостил его чаем и сигаретами, а Луи И Иао, приятно осклабясь, продолжал свою речь, употреблял множество китайских слов из северного наречия, что еще более затрудняло и осложняло наше взаимопонимание.
– Я, Лу И Иао, никогда не была ша дай, дураком. Моя хан ши чжан лио, моя май май син ци, лай лио.
Я прервал его и постарался убедить в необходимости присутствия переводчика, но он возразил:
– Держалась на ногах. Дышала, дышала, не упала.
Эта загадочная фраза была дословным, но скверным переводом сложного китайского понятия, смысл которого можно передать словами: «В таком случае я уйду».
Но он все же остался сидеть, и мне было ясно, что собственно великим его желанием было как раз присутствие переводчика, а отказывается он из вежливости, чтобы не затруднять меня хлопотами.
Я позвонил по внутреннему телефону и передал в канцелярию, чтобы прислали переводчика Ли Пи Ти.
С первых же слов я понял, что Лу И Иао осведомлен, что переводчик – кореец, то есть принадлежит к народу, который, зная нечто дурное о ком либо из китайцев, так радуется, что ни одному китайцу этого не скажет.
При помощи Ли Пи Ти я быстро установил, чем вызвано любезное посещение Лу И Иао.
– Я, Лу И Иао, пришел затем, чтоб обратить Ваше внимание на Сун Фу. Этот человек – цьяо чжан, то есть в подметки мне не годится. Вы еще не знаете, кто такой Лу И Иао. А мое имя известно в двадцати двух провинциях Китая. Вы знаете, что такое «Цио Вень Бу Я Я Яй Жень»? Как? Вы не знаете журнала «Ученостью не уступает другим»? Не знаете журнала «Братство объединенных сердец», который выходил в Сычуане? Не знаете издателя этих журналов, меня, Лу И Иао? Да, это я, Лу И Иао, который так хорошо знает Сун Фу. Что натворил Сун Фу в провинциях Кантон, Чже Цзян, Гуанси? Почему его хотели арестовать в портах Си Мао, Мен Цзи, Су Чжоу, почему он бежал из тюрьмы в Чен Ду, Фу Чжоу и в Юньнани и в Шан Дуне? Почему скрывался три года в Корее – в Чемульпо, Фусане, Кунзапо, Юаушане. Генерал? Ничуть не бывало. Я очень желал бы, чтобы вы напрягли слух: Сун Фу – это сьюн шоу, коварный разбойник и убийца. Очень желал бы, чтоб это сообщение не огорчило вас, так как я желаю вам всего самого лучшего, от чистого сердца. Хоть я и далек от совершенства, но люблю чжен си, высшую правду, которая ведет к совершенству. Поэтому я пользуюсь здесь всеобщей любовью и надеюсь, что всякий раз, как вам понадобятся сведения о ком либо из моих земляков, вы будете обращаться только ко мне и при этом всякий раз будете убеждаться в справедливости моего отзыва, потому что таков я, Лу И Иао, которого так любят его земляки.
Все время, пока я благодарил его за сведения, уверяя, что буду всегда обращаться к нему, и прося, чтоб он оставил мне свой адрес, Лу И Иао смотрел такими же холодными глазами, как Сун Фу. Словно тоже хотел сказать: «Цьюань цза бай, ты для меня не существуешь, белый дьявол!»
На другой день перед обедом мне доложили, что со мной хотят говорить два китайца. Когда их ввели, я обнаружил, что буду иметь честь беседовать с китайцами, одетыми в безукоризненные европейские костюмы и обутыми в элегантные ботинки американского фасона. У более пожилого были даже перчатки. Оба бойко говорили по французски, и старший представился:
– Цзун Ли Иа Мин, китайский консул в Иркутске. А это мой секретарь Гу Цзяо Чжан.
В получасовой речи он объяснил мне причину своего посещения.
Прежде всего, он пришел представиться и предложить мне свои услуги – на случай, если мне что потребуется. (Смысл этого предложения остался для меня загадкой.) Во вторых, он узнал, что у меня был вчера вечером некий Лу И Иао. И он пришел, чтобы предостеречь меня насчет этого человека. Я еще не разбираюсь в его земляках и должен быть предупрежден, что Лу И Иао – самый дурной человек на свете. Это негодяй, которому нет равных. У него была шайка хунхузов и контрабандистов, бесчинствовавшая в районе Харбина. Он убил нескольких русских купцов. Да, вот каков Jly И Иао; а в последнее время он обокрал много китайцев, продавая им под видом опиума какую то смолу. Лу И Иао ездил в глубь России и только притворяется, будто плохо говорит по русски. В русско японскую войну он был японским шпионом и переводчиком. В России, в Москве, он несколько лет тому назад выманил у богатого китайского купца большие деньги, взявшись доставить тело его покойной жены в Китай, довез гроб до Одессы и похоронил на тамошнем кладбище, а остальные деньги, которые должны были пойти на перевозку до Китая, прикарманил и открыл игорный дом в порту, где разорились многие посетители. А здесь, в Иркутске, он плетет теперь интриги против него, Цзун Ли Иа Мина, пишет революционному комитету доносы, будто китайский консул тайно отправляет китайцев из Иркутска в Китай с золотом. Все китайцы ненавидят Лу И Иао, все его сторонятся.
Секретарь китайского консула, господин Гу Цзяо Чжан прибавил к этому, что Лу И Иао отдал одному бурятскому кочевнику свою жену за прескверную клячу, на которой уехал, когда его чуть не поймали под Читой за какое то ограбление и многочисленные убийства.
Я осведомился, какое мнение этих господ о полковнике Сун Фу.
– Замечательный человек, – ответил консул. – Превосходный человек. Искренний, правдивый, быстро приближающийся к совершенству, согласно всем требованиям, предъявляемым священным учением Лао Гур.
– Самый искренний человек, – подтвердил и секретарь, – честнейший, самый лучший из тех, с кем мне приходилось встречаться.
– Так что, – сказал в заключение господин Цзун Ли Иа Мин, – будьте покойны: если вам понадобится какая нибудь информация о ком бы то ни было, я к вашим услугам. Я знаю здешнюю китайскую колонию как свои пять пальцев. Все они мне очень обязаны, так как я им все время нужен. Я для них отец и мать.
После того как консул и секретарь ушли, какой то китаец принес мне лаковую шкатулку с обычным китайским рисунком, изображающим птицу, летящую среди камышей. В шкатулке были конфеты из тростникового сахара, противно пахнущие мускусом. Сверху лежало письмо на красной бумаге, необычайно любезного содержания, как это выяснилось при помощи переводчика Ли Пи Ти:

«Ваше высокопревосходительство !
С особым удовольствием узнал я о Вашем пребывании в этом городе, который после Вашего приезда стал милым и незабываемым, так как улицы этого города озаряет Ваше присутствие. Беру на себя смелость просить о величайшей чести в моей жизни – беседе с Вами с глазу на глаз. Прошу Вашего разрешения. Судьба моя в Ваших руках. Каково бы ни было Ваше решение, ответ Ваш навсегда останется для меня бесценнейшей драгоценностью. Прошу простить мою смелость и желаю высшего и совершенного счастья .
Хуан Хунь ».

– Не верьте китайцам, – сказал переводчик, когда я продиктовал ответ в том смысле, что меня очень радует честь увидеть г на Хуан Хуня с глазу на глаз.
– Китайцы, – продолжал кореец уходя, – дай дзар дичжу; по русски: «супоросые свиньи».
Господин Хуан Хунь довольно хорошо говорил по русски и на мой вопрос, почему писал мне по китайски, ответил, что из желания сделать приятное, так как подумал, что я составляю коллекцию таких вещей. Находясь много лет тому назад в Москве по делу, связанному с торговлей чаем, он даже продавал торговые письма для коллекций.
Но пришел он по другому поводу. Визит его имеет целью просто обратить мое внимание на славную парочку известных мошенников – Цзун Ли Иа Мина, который выдает себя за китайского консула, и Гу Цзяо Чжана, выдающего себя за его секретаря. Чтоб мне было все ясно, я должен знать, что, когда Иркутск был еще под властью адмирала Колчака, эти негодяи нажили на поставках риса для армии несколько миллионов и были осуждены на каторжные работы в Черемховских угольных шахтах. После переворота они бежали с шахт и явились в Иркутск как раз в тот момент, когда оттуда бежал китайский консул, у которого на совести была излишняя приверженность к покойному адмиралу. Оба сейчас же объявили, что принимают на себя консульские обязанности, заказали печати – и дальше все пошло как по маслу.
– А какого вы мнения о Лу И Иао? – спросил я господина Хуан Хуня.
– Прекрасный человек, – услышал я в ответ. – Честный, искренний. Жаждет стать совершенным, стремится к правде.
Хуан Хунь сердечно простился со мной, попросив разрешения прислать мне чаю, настоящего чаю из Южного Китая.
Когда он ушел, у меня, признаться, закружилась голова. Где же во всем этом высшая правда, ведущая к совершенству, как требует Будда, правда «чжен си»?
Но в последующие дни голова моя закружилась еще сильнее, Сперва пришел некий Тоу Му и обвинил г на Хуан Хуня в подделке кредитных билетов и других преступлениях.
Господин Сьюн Цзьянь объявил, что Сун Фу – мерзавец, а китайский консул и его секретарь – самые почтенные люди, какие только существуют под солнцем. Господин Лао По Цза высказался в том смысле, что господин Тоу Му, Хуан Хунь, китайский консул и его секретарь, Лу И Иао, и господин Сьюн Цзьянь – величайшие злодеи и изверги на свете. Благородным исключением из всей колонии является господин полковник Сун Фу, совершеннейший глашатай правды, человек незапятнанной репутации.
Господин Фа Дза представил господина Лао По Цза в весьма неблагоприятном свете, употребив целые четверть часа на перечисление его преступлений.
Господин Лао Бин обвинил господина Фа Дза в убийстве собственных родителей и нескольких менее значительных проступках.
Каждый день приносил новые разоблачения…

Полковник Сун Фу получил из интендантства для своего полка две тысячи солдатских шинелей, две тысячи комплектов обмундирования и две тысячи пар сапог и поместил их на складе в Иннокентьевской. Третьего дня он пришел ко мне, и переводчик передал мне следующие его слова:
– Я счастлив снова увидеть вас, хотя предстаю перед вами как шен лин, существо, расплывающееся в слезах и печали. Я пришел не с наметками насчет культпросвета, фа гхуан цзяо хуа, в моем полку. Сердце мое плачет, и брови мои отуманены скорбью. Стряслась беда, хо хуань, стряслось величайшее несчастье, цза нань. Злодеи ограбили мой склад в Иннокентьевской и похитили, проклятые дьяволы, две тысячи шинелей, две тысячи комплектов обмундирования и две тысячи пар сапог. Будь они прокляты!
И в знак печали полковник Сун Фу стал вопить:
– Ку, ти ку, ку шен, ку ку ти ку!
Я велел посадить его в главную караульню – для расследования. Следствием было установлено, что полковник Сун Фу организовал общество взаимного кредита, которое и обчистило склад полка.
В этом обществе состояли все, которые перед тем побывали у меня. И господин Лу И Иао, и господин Хуан Хунь, и господин Тоу Му, и Сьюн Цзьянь, Лао По Цза, Фа Дза и господин Лао Бин.
Китайский консул с секретарем, достигшие совершенства господа Цзун Ли Иа Мин и Гу Цзяо Чжан одолжили для этого дела свой автомобиль, удовлетворившись всего двумястами пятьюдесятью комплектами, которые и были найдены у них на складе.
Говорят, что на суде все они произнесли необыкновенно красивые речи, уснащенные цитатами из старых философов древнего Китая, все подчеркивали, что в жизни они всегда придавали важное значение нравственности, ища чжен си, высшую правду, ведущую к совершенству! А что в поисках ее они случайно забрели на склад обмундирования в Иннокентьевской, в этом есть нечто роковое.
Чжен си, высшая правда, не может разбиться о какие то две тысячи солдатских шинелей и две тысячи пар сапог…

Примечания

1. …с буфера Восточно Сибирской республики. – Гашек неточно называет возникшее на Дальнем Востоке в ходе гражданской войны государство. Это была буржуазно демократическая Дальневосточная республика. Создание такого искусственного («буферного») государства отвечало в то время интересам Советской России. Дальневосточная республика существовала с 6 апреля 1920 г. до 14 января 1922 г., когда вошла в состав РСФСР.
2. Очень трудно передать испорченный русский язык Лу И Иао. «Моя» – значит «я». У китайцев нет родов, падежей, склонений и спряжений. Кроме того, они изменяют значения слов в чужом языке. Так «мала мала машинка» – это русское слово «мошенник». (Примеч. авт.)