В Кёрёшмезё никогда не сохранялось спокойствие, но после того как его взялся восстановить пан Павел, дело пошло еще хуже. Пан Павел был нотариусом, и в его обязанности входило разрешать разные спорные вопросы, которые он сам и затевал, ибо следовал принципу, что к ленивым карпам, чтоб их расшевелить, всегда нужно подпустить щуку.
Так вот и жил он своими интригами, непомерно радуясь всякой драке, которую затевали в корчме соседи, после чего они приходили к нему, прося рассудить.
– Слышь, бача, – говорил он, к примеру, будто бы случайно соседу Деаку, – ты вот намедни отправился на базар в Дармат, а люди приметили, что у вас побывал Мега. Ну чистый воробышек, и, видать, – того… этого…
Я привел это просто как пример, из которого следует, что пан Павел был самым обыкновенным интриганом, не увлекавшимся слишком сложными выкрутасами. Себя он считал весьма свирепым и даже жестоким человеком, и я собственными глазами видел его письмо, где он подавал себя в самом невыгодном свете.
Объяснялось это тем, что он, влюбившись в дочку помещика Мюрагади, решил, что чем суровее он станет держаться, тем выгоднее это будет.
«…признаюсь вам по секрету, прекрасная барышня, что я – невыносимый тиран, и кёрёшмезейским жителям кажусь просто таки извергом…»
Послание сие возвратилось к нему обратно с припиской, что с извергами наша барышня дел не имеет и разговаривать ей с ними не о чем.
С той поры пан Павел возненавидел весь белый свет, а главное – народ, населяющий долину Тиссы, где он развивал свою деятельность, полагая, будто страшнее его нет никого во всей округе.
С виду он всегда был строг, но все уверяли, что это он просто так – играет, и никому не страшно.
Однажды старуха Галасова при разбирательстве ее дела в суде назвала его справедливым, а он как рыкнет на нее – дескать, молчи, бабка, никакой во мне справедливости нету.
Присуждая спорщиков к штрафу, он по вынесении приговора всякий раз приговаривал: «Вот видите, дети, как я к вам суров и непримирим». Эту фразу пан Павел всегда произносил очень весело и радостно, будучи доволен, что еще и еще раз может доказать свою суровость.
Случалось, выйдет он в поле, а навстречу – Зонгора, клянет бедняга своих буйволов – остановились, дескать, – и ни с места. Зонгора и проклятья на них насылал, и несколько раз водою обливал – все без толку.
– Ну как дела, бача?
– Да вот, проклятые, битый час тут с ними мучусь.
– Да это бы еще ничего, такие то муки. Бывают, Зонгора, и похуже мученья. Вот бают, будто сосед твой Апар милуется с твоею женою. И кто бы подумал – ишь ведь, безрукий пес…
И пан Павел шел дальше вдоль кукурузного поля и усмехался, довольный, накручивая на палец свои гусарские усы с обильной уже проседью.
Он находился в полной уверенности, что с Зонгорой произойдет то же, что с Деакой и Мегой. Только участники драки будут другие, вместо Деаки драку затеет Зонгора, вместо Меги – Апар. А эффект – одинаковый. Придут к нему – мириться, и он назначит им штраф, а деньги положит в свою обитую железом шкатулку. Без сомнения, все эти столбики серебряных монет скопились у него именно в результате сложных интриг. Справедливости ради следует отметить, что в Кёрёшмезё трудно отличить случаи всамделишных супружеских измен от ненастоящих.
Однако по всей округе идет слух, что местечко Кёрёшмезё славится двумя вещами: черным перцем и верностью женщин. Габари, по крайней мере, настолько уверовал в непогрешимость своей супруги, что не дал сбить себя с толку даже подстрекательствами пана Павла, хотя тот, встретив его однажды у колодца на правом берегу, бросил невзначай: «Слышь, бача Габари, не по нраву мне, что молодой Бела Гатари водит сюда своих буйволов, когда твоя жена приходит за водой».
Пан Павел не упомянул о том, что он тоже подходил к колодцу неоднократно именно в тот момент, когда жена Габари брала оттуда воду, но крепко получил по носу за то, что будто невзначай попытался ущипнуть ее за плечико.
– Да как же Беле не поить здесь своих буйволов, ежели прошлой осенью их собственный колодец Тисса песком занесла, ясновельможный пан?
– Что правда, то правда, бача, однако ты примечай. Бела – парень пригожий, не ровня потасканному мужику вроде тебя. Мы, старики, не в счет. Не нужны мы бабам. Понял, старый седой дурень?
– Оно конечно, ясновельможный пан, но моя жена – совсем другое дело. Что правда, то правда, Бела частенько нас навещает, так что в Кёрёшмезё даже слух об этом идет. Да ведь кому кому, а тебе то хорошо известно, что я из за жены уже со всеми соседями на левом берегу передрался. А тут я спокоен, тут никакого греха нет. Вон сушили мы перец, и прослышал я, будто Бела помогает жене вешать его в каморку. Переругался с соседями и – бегом домой. Прибегаю: Бела – перед нашим домом, покуривает себе трубку, а шагах в двадцати от него – моя жена, сидит и почем зря его ругает. Не выносит она его. Сколько раз говорила, что очень он ей противен. Я сам ее уговаривал быть к парню поласковей. «Да ведь он такой дурной!» – отмахивалась жена. А чего только я из за нее не испытал! Иштвану голову разбил, Масу руку сломал – все из за сплетен. А сколько деньжищ извел на штрафы, тебе то лучше всех известно, ясновельможный пан! Бела – золотой парень. Я уезжаю на торги – жену на Белу оставляю, чтоб он за ней приглядывал. И он, бедняжка, целыми днями пропадает у нее, даже свое хозяйство забросил. А спрошу, как, мол, дела, и что моя женушка, только отмахнется: «Да что, все по старому, все четыре дня бесперечь меня ругала. И псом то обзывала ни за что ни про что, а потом отослала на речку коноплю мочить и ворошить». А вот поди же ты – сплетни, драки да штрафы все идут и идут.
Пан Павел усмехнулся и не без намека изрек, дескать, однако, бача Габари, все ж таки примечайте. Бывает, и наилучший сторожевой пес сторожит сторожит, а там – хвать! – и укусит своего хозяина.
Илона Габари снова отправилась переворачивать коноплю, которую вымачивала в Тиссе. И черт знает, как это вышло, но именно в том месте, где она сидела, искал брод Бела, приехавший на коне.
– Isten ald meg, Илона!1
– И тебя храни господь, Бела, тебе это ох как надобно! Носишься будто оглашенный, прямо что твой мадьяр пастух.
– Ежели здраво рассудить, – произнес Бела, соскакивая с коня, – тебе то что до того, как я ношусь. Нет, чтобы хоть разок со мной поласковее обойтись.
Он уселся рядом с нею на траве. Илона загляделась на противоположный берег, а Белу вдруг осенило, что у нее прямо таки крохотная ножка, а глаза полыхают, словно волчьи, если за ними во тьме наблюдать.
Илона прогнулась, и ее острые груди высоко подняли материю белой кофточки.
– Посади меня к себе на колени, – вдруг произнесла она каким то необычным голосом, – и не будь ты таким дурнем, Бела.
Усевшись к нему на колени, Илона погладила Белу по спине.
– У тебя очень крепкое тело, Бела, небось и сам понимаешь, как не хочется мне называть тебя «дурнем», да ведь раз ты такой, то и слова другого не подберешь. Обними ка меня, дурашка, за талию, да покрепче.
– Совет да любовь! – раздалось вдруг позади, и тут же пред ними собственной персоной предстал пан Павел, добавив с довольной ухмылкой: – Ну вот, теперь снова пойдут такие славные пересуды!
И ушел, попыхивая дымком из короткой трубки, оставив парочку в полном недоумении.
Первым опомнился Бела. Вскочил на коня и, уже не разбирая брода, рысью помчался в Кёрёшмезё и остановился лишь возле дома Габари.
К вечеру пан Павел подкараулил Габари, гнавшего стадо, и поделился с ним своими наблюдениями: дескать, не ругайся, бача, я их застукал.
Габари только усмехнулся в ответ.
– Знаю, что ты хочешь мне рассказать, да Бела тебя опередил: еще утром признался, как они тебя разыграли, ясновельможный пан. Это тебе за шпионство. Завидели они тебя, ну, Илона – плюх Беле на колени, это, значит, чтоб тебе снова было о чем наушничать. Ладно, давай, толкуй дальше, может, я еще с кем побьюсь, заплачу штраф, да только всем станет известно, как они тебя надули. Это ведь она сама к Беле на колени прыгнула, а он и не сажал ее вовсе, ну не смех ли?
Пану Павлу ничего не осталось, как только отговориться по привычке: «Так то оно так, бача, однако мне это не по вкусу, я бы на твоем месте все ж таки стал примечать».
И Габари снова пришлось драться со всеми соседями и платить штраф.
После этого случая Габари повсюду распустил слух, будто едет он на базар в Клуж – торговать лошадьми. И по сему случаю, как обычно, призвал Белу, чтобы тот стерег его жену и хозяйство.
К ночи доехал он до Фюзеса, но потом словно передумал и воротился – позже он признавался, что повстречал там румынских конокрадов.
Так вот, значит, вернулся он нежданно негаданно домой, а утром Белу Гатари нашли возле его усадьбы сильно избитого и без носа.
Когда Белу привели в чувство, то староста, вне себя от испуга, перво наперво спросил, куда девался нос.
Бела ответил, что, наверное, где то в горнице. Пошли в дом, а на дворе обнаружили Илону – голую, привязанную к колу, и Габари с длинным кнутом, которым погоняют буйволов.
На вопрос, чего это он делает, Габари ответил, – так, мол, малость наводит порядок. Пан Павел, при сем присутствовавший, рассказывал потом, что сам не знал, куда глаза девать, хотя он и жесток, и безжалостен.
Бача Габари бросил расправу и отправился в корчму, а там сказал, что толковать не о чем. Понятно, дело было яснее ясного, строить догадки тут не приходилось, так что о происшествии вроде и позабыли. Приволокли цыган и заставили их играть. Общее мнение, высказанное старостой, было таково, что все вроде обойдется по хорошему. Однако на другой день пошел Габари с женой вдоль Тиссы – проверить коноплю, прижатую огромными каменьями, и тут, с высокого берега, где прежде стоял деревянный мост, Илона Габари бросилась в реку – по дороге она все твердила мужу, что не перенесет пережитого позора и утопится.
Мгновенье Габари смотрел, как волны уносят ее тело, еще несколько раз пыхнул своей короткой трубочкой – и сиганул следом за женой. Когда в половодье теченье несет огромные коряги с Карпатских гор, это очень опасно для жизни, но Габари и с корягами справлялся, поэтому нет ничего удивительного, что выхватить жену из воды – для него дело пустячное. Приведя супругу в чувство, Габари надавал ей по шее и отвел домой.
А на следующий день отправился к нотариусу пану Павлу требовать законного вознаграждения за спасенье собственной жены.
Пан Павел покрутил головой в знак отрицания, но бача Габари горячо возразил:
– Кому кому, а тебе лучше других известно, сколько деньжищ я переплатил за то, что бился, доказывал ее невинность. Так пусть хоть теперь мне перепадет малая толика, какое ни то вознагражденье, ясновельможный сударь.
Повысив голос, он добавил:
– Слышь, nagyságos úr,2 я желаю получить законную награду за твою тупость.
Жестокосердный пан Павел прослезился над его убогостью.

 

Примечания

 

1. Храни тебя господь, Илона! (венг.)
2. Ясновельможный пан (венг.)

 

Заметки к публикации: 

Сб. «Две дюжины рассказов», 1920.