Сердечное поздравление с именинами

Дня за два до именин Алоиса Гольдшмида, владельца экспедиторской фирмы, в укромном уголке кабачка «У мозоли» встретились два бухгалтера и конторщик фирмы, дабы составить текст поздравительной телеграммы. Именинник, развернув рано поутру свою любимую газету, должен был там прочесть:

«Многоуважаемого шефа, пана Алоиса Гольдшмйда, домовладельца и главу экспедиторской фирмы Гольдшмид и К⁰…»

Поздравители заказали уже по третьей кружке пива, а бумага, лежавшая перед ними, все еще оставалась чистой.

– Я тут припомнил одно старое пожелание, – проговорил бухгалтер Дуфек:

Пусть тихо ваша жизнь струится,

как ручеек в лесной тени.

Как не иссякнет в нем водица,

да не иссякнут ваши дни.

Бухгалтер Миховский возразил, что в этом «тихо пусть струится» старик наверняка углядит намек на свою привычку кричать в канцелярии: он ведь тупица и в поэзии ничего не смыслит.

Конторщик Рыбарж робко заикнулся, что он где‑то списал для себя такое приветствие: «Да цветет, как вешний цвет, ваше предприятье, вам желаем многих лет – свежести и счастья».

– Не пойдет, – оборвал Дуфек, – старикашка обозлится на эту «свежесть». Всякий знает, что не везет ему у баб, стар стал, мошенник. Ни одна теперь за ним не бегает.

– Можно бы дать в газеты такое объявление, – прервал его пан Миховский: – «Много счастья вам при жизни, дай господь здоровья вам; что в мечтах лелеет сердце, мы того желаем вам». Да ведь в мечтах у него, бесстыжего, только прелести пани Вольфовой.

– Говорят, он даже бывает у нее, – скромно вставил конторщик.

– Бывает! Как не бывать! Вы, голубчик, его еще не знаете, а уж мы с Дуфеком могли бы кой‑чего о нем порассказать. Он ведь и за моей покойницей женой ухлестывал. Однажды я, как честный человек, возьми да и скажи ему с глазу на глаз, что моя оскорбленная честь требует удовлетворения. Так знаете, что он сделал? Подкинул к жалованью четыре сотенных и назначил меня главным.

– Я слышал, что он и с дочерью кладовщика шуры‑муры крутил.

– И крутил – что правда, то правда. Все время сережки дарил ей. Одни сережки, ничего больше. А кладовщик эти сережки своим знакомым перепродавал… Два года тянулась эта канитель, а потом девка получила отставку. Да, что ни говори, у нашего шефа губа не дура.

– Зато больше он ни в чем ни бельмеса не смыслит, – вмешался Дуфек, – лишь книжками об стол трахать умеет.

– Намедни подходит он ко мне, – вздохнул конторщик. – «Вы, – говорит, – осел, Рыбарж, ну, сознайтесь, разве я не прав?» – А сам смотрит на меня, будто забодать хочет. Что тут поделаешь, скажи на милость, пан бухгалтер? Я и поддакнул. Да, дескать, вы совершенно правы, господин начальник. Тут он похлопал меня по плечу и добавил: «Вот и славно, что соглашаетесь». Выпивши был.

– Да, это он с перепою, – кивнул пан Миховский. – А что, если нам так написать: «Мир, здоровье вашей чести, грусть обходит ваш порог, пусть вам счастье не изменит, хворь не знает к вам дорог».

– Со здоровьем этим тоже можно впросак попасть, – рассудил пан Дуфек. – Он вон как десяток сигар в день выкурит да налижется винища, – кто тут поручится, что его кондрат не хватит? Коли помрет, шефом станет поверенный Домек. А Домек – просто золотой человек.

– И то сказать, в семье ведь тоже покой нужен, пан Дуфек. А у шефа не семейная жизнь, а марокканская война. Старуха с детьми против него стоит, дома он и пикнуть не смеет. Вот и отводит душу в канцелярии. Тут ему ничем не потрафишь, все у него дармоеды, а сам‑то… Эх!..

Пан Миховский махнул рукой и повернулся к конторщику.

– Так, давай шевели мозгами, голубчик. Я в вашем возрасте такие стихи закатывал – любо‑дорого. Теперь уж не то: давно не упражнялся. А в стихах, как на бильярде, руку набить надо. Э, да вы что‑то уж и пить перестали? А ну‑ка, поднесите ему еще кружечку, да и нам заодно. Глядишь, поздравленьице душевней получится.

Конторщик взял карандаш, придвинул бумагу и с отчаянием уставился на нее. И вдруг вскричал: «А ну‑ка, найдите мне рифму к слову «конкуренция». Я хочу начать так: «Пусть злоба конкуренции…»

– Голубчик, ну кто же начинает с конкуренции! Старец наш тут же спятит! И так уж, между нами говоря, дела у нашей фирмы – швах. Пристрастился старикан к картишкам, не доведут они его до добра.

– Нет, лучше все‑таки с лесного родничка начать, – решительно заявил пан Дуфек, обращаясь к конторщику.

После пятой кружки пива поэтическое воображение пана Миховского разыгралось, и, устремив отсутствующий взгляд в пространство, он забормотал:

– Сегодня – того дня – нас – вас.

А конторщик не сдавался:

Пусть над тобою будет небо,

как над ручьем лесная сень,

и где бы ты, наш славный, не был,

пусть райским будет каждый день.

В сильном смущении он прочел стихи всей комиссии, после чего пан Дуфек изрек:

– Перечеркните весь этот бред. И не смейте тыкать господину шефу. Воткните куда‑нибудь розы. Неужто нет у вас ни капли поэтического таланта, голубчик? Спросите себе еще пива.

На носу у молодого человека выступили капельки пота; дрожащей рукой он начертал:

Пусть ярко розы будут цвесть

вокруг вас ныне, ваша честь.

– Ну, с меня хватит! – взорвался пан Дуфек. – Давайте сюда бумагу, осел несчастный!

И пан Дуфек вывел крупными буквами:

МНОГОУВАЖАЕМОГО ШЕФА, ПАНА АЛОИСА ГОЛЬДШМИДА, ДОМОВЛАДЕЛЬЦА И ГЛАВУ ЭКСПЕДИТОРСКОЙ ФИРМЫ ГОЛЬДШМИД И К⁰, СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЮТ С ДНЕМ АНГЕЛА И ЖЕЛАЮТ ВСЕГО НАИЛУЧШЕГО ГЛУБОЧАЙШЕ ПРЕДАННЫЕ СОСЛУЖИВЦЫ.

– Ну, а теперь, коли со старцем покончено, махнем‑ка еще по кружечке, – с чувством глубокого удовлетворения провозгласил Миховский. От тягостного настроения не осталось и следа, его сменило буйное веселье, закончившееся тем, что конторщик, с трудом добравшись средь ночи домой, выпалил дворнику, открывшему дверь:

Пусть ярко розы будут цвесть

вокруг вас ныне, ваша честь…