(Из рассказов бродяги)

 

Я познакомился с ним в прусском городе Нейбурге. Его фамилия была Кулиговский, родом он был откуда-то из Познанского воеводства. Оба мы пришли в городской муниципалитет просить вспомоществования на дорогу. Кулиговский сидел на скамье в коридоре ратуши и, увидев меня, со вздохом проговорил:

— Ну что за жизнь, приятель, а?
— Какая уж есть, — ответил я и осведомился, пускают ли уже за ордером на ночлег,
— Скоро пустят, проверят удостоверение личности и пустят. Из караулки полицейского участка, помещавшегося в конце коридора, доносились тирольские напевы.
— Они там веселятся, — заметил Кулиговский, — ведь сегодня воскресенье, там пьют, едят, как все люди на белом свете в этот день, а мы вот ждем.
Из кармана заплатанного пиджака он вынул огрызок сигары, сунул его в рот, начал жевать и продолжал:
— Вот так скитаемся по свету и смотрим... Эх! Никогда человеку не хватает настоящей мудрости. — Он пожал плечами и сплюнул. — Богатые, бедные, все едино, после смерти все там будем, все равные и все вместе.
К примеру, по дороге на небо ты повстречаешь человека, который во время твоих скитаний отказал тебе в милостыне, и вдруг поймешь, что ваши пути расходятся, ты летишь, плывешь наверх, а он — вниз. Ты на небо, а он в пекло. Наш приходский священник говаривал так: «Глупцы, большей вони и смрада, чем в пекле, нигде нет, а потому живите достойно». Вот видишь, не хотел человек подать милостыню бедному путнику, а нынче мучается в адском чаду. Порою я в странствиях своих так размышляю, братец: что, если бы у меня были деньги? Если бы у меня были деньги, тогда бы я путника, думаю, понимал и помогал бы ему. Встретил бы меня странник, бродяга, и попросил о помощи. Я бы ему сказал: «Вот тебе золотой, поешь и выпей за мое здоровье». Да еще и сам бы его угостил. А как поступают тут? Дадут десять пфеннигов, и ты не знаешь, нужно ли отдать девять сдачи. А то еще спросят: «У вас мелочь есть?» — «Нет, милостивая пани». —«Тогда оставьте себе все десять пфеннигов».
Ох, нелегко набрать здесь эти пфенниги на питье и пропитание. Правда, еду кое-где и получишь, но здешние крестьяне считают, что предлагают тебе бог весть какое лакомство, и все время тебя спрашивают: «Schmekt’s, du, sacradi?»1 — «Schmekt»,— отвечаешь. Немного погодя хозяйка к тебе подойдет, такая толстая, зобастая и опять спрашивает: «Schmekt’s, du, sacradi?» — «Schmekt’s, frau», — отвечаешь.
А когда ты наешься — шутки ради, наверное, или чтобы лучше переварилась пища, — натравят на тебя пса, вот ты и носишься по двору, а он за тобой. Пнешь его, а хозяин с работником вышвырнут тебя, а то и поколотят. Вот такие люди после смерти будут мучиться в адском чаду. — Поглаживая седую бороду и прищурив глаза, Кулиговский добавил:— Вот так оно и будет, расплачиваться придется за каждый дурной взгляд, за каждый удар, тысячи лет грешник будет корчиться в расплавленном свинце и сере. Ну, пойдем, пора.
В приемной сидели вахмистр с полицейским; оба они пели:

Я и мой отец
Мой отец и я
Мой отец прохвост

А я тоже негодяй

— Прохвосты! — гаркнул полицейский вахмистр пьяным голосом, когда мы вошли. — Чего шляетесь по свету, не сидится вам на одном месте, вот как мне?
Он хотел подняться со стула, но ноги ему отказали, и он решил, что лучше не вставать — перед бродягами надо выглядеть солидно, — и, осторожно раскачиваясь на стуле, чтобы не упасть, выкрикнул:
— Вы что, цыгане? Таскаетесь из города в город, заарестовать вас, подать сюда документы, а не то сядете у меня... И это документы?! Сам черт тут ногу сломит, мерзавцы... Леопольд! — обратился он к полицейскому, который жевал редьку. — Проверь-ка документы! Если не разберешься — давай их в кутузку. Даже в воскресенье нет от них покоя. Не дают отдохнуть. Ну как документы, Леопольд, в порядке?
— В порядке, пан вахмистр!
— Ваше счастье, мерзавцы, что документы у вас выправлены, как следует быть. Вот вам ордера, Леопольд, выдай каждому по ордеру. Пойдете на постоялый двор «У победоносного баварца», это за мостом, направо, получите там тарелку супа, по куску хлеба, кружку пива и ночлег, утром не полагается ничего. Ах, подлецы, посадить вас лучше, чем кормить. А ну, марш отсюда, прохвосты бродячие!
Мы вышли из приемной. Леопольд последовал за нами.
— Ребята, — спросил он в коридоре, — далеко ли ваш дом?
— Ох, далече, далеко.
— Я тоже шел как-то из Мюнхена в Ржезно, — протяжным голосом сказал Леопольд. — По дороге тоже побирался, тяжкая это доля. Вот вам полмарки, больше не могу…
Он дал нам пятьдесят пфеннигов и вернулся в ратушу.
Вокруг нас кипела жизнь воскресного полдня. Мимо проходили оживленные люди, из гостиницы доносились пение и веселые возгласы.
Мы шли молча, каждый по-своему тосковал в атмосфере ликованья беззаботных людей.
Когда мы подошли к мосту, Кулиговский сказал:
— Вот ведь, одному — страданье, а другому радость. А в конце концов? Умрет, закопают, помолятся у гроба, и дай тебе боже вечный покой... Как ты думаешь, бог и убийц прощает?
— Прощает.
Кулиговский молча смотрел с моста в воду.
— Как думаешь, сколько мне лет? — спросил он.
— Шестьдесят.
— Пятьдесят, парень, пятьдесят, а за эти годы я столько перенес, столько! Кто-то говорит: судьба! Мы сами готовим свою судьбу, поверь мне, сами.
Перейдя мост, мы уселись у реки на траве.
— Судьба, — заговорил Кулиговский, показывая на реку. — Вон рыба! Рыба тоже уготовляет себе судьбу своей прожорливостью. Схватит, проглотит червячка — и уже болтается на крючке. Так и человек. Все жадность.
Солнце садилось, и окна нейбургского замка вспыхнули красным заревом.
— Садится, — вздохнул Кулиговский, — еще один день прошел, а взойдет оно, снова наступит такой же вот горький безысходный день, так же покатят дни, недели, месяцы и годы, а потом свалюсь где-нибудь на дороге, помру и закопают меня в землю.
— Что же, может, поискать работу? — предложил я.
Он покачал головой:
— Есть у меня дума, и ей подчиняются мои ноги, они сами влекут меня в путь... Идем ужинать!
Мы хлебали похлебку, но Кулиговский вдруг положил ложку на стол и сказал:
— Вот бы теперь польского борща — это похлебка такая с капустой. Ох и хорошо дома!.. Село, где понимаешь все, о чем говорят вокруг, ведь на твоем родном языке говорят… А домой я не смею вернуться. Около нашего села рощица с лиственницами, а здесь разве их встретишь, нет их нигде…
Мы съели суп, выпили пиво, после чего вошел трактирщик, толстый баварец, и предупредил нас:
— Утром за ужин и за ночлег будете два часа колоть дрова, колоть исправно.
— Колоть дрова, — вскричал Кулиговский, когда хозяин ушел, — боже, что за испытанье ты мне посылаешь?
— А у тебя что, недостанет сил дров наколоть?
— Сил-то достанет, но взять топор в руки, боже милостивый...
Пошли мы спать наверх, на сеновал, Кулиговский долго молился.
К нам наверх пришла большая черная кошка. Села в изголовье и замурлыкала, в темноте глаза у нее светились, словно угольки.
— По душе ей бродячий люд, — заметил лежавший на сене Кулиговский. — Довольна и мурлыкает. Говорят, будто колдуньи в черных кошек оборачиваются. Не верил я ничему, а теперь, к старости, поверил, всему верю.
Утром нас проводили во двор, где были приготовлены дрова, которые мы должны были наколоть.
Около чурбана стояли два блестящих топора, на которых играли, переливаясь, лучи утреннего солнца.
Кулиговский смотрел, как я, взяв топор в руки, приготовился работать.
И вдруг затрясся всем телом.
— Бери топор, коли, Кулиговский!
— Не могу, — всхлипнул он и зарыдал. — Не могу! Ах, господи, до чего же он блестит…
— Не блажи, Кулиговский.
— Я не блажу, друг, не могу я заставить себя топор в руки взять... Таким вот топором двадцать лет назад я зарубил свою жену Штефку…
Он плакал, бил себя в грудь и рассказывал:
— С моим братом она спуталась. Утро было солнечное, топор вот так же блестел. Ну, этим топором я ее и… Рассек ей голову. Грешник я… Потрудись за меня, бог тебе отплатит. Пятнадцать лет отбыл в заключении. А пять скитаюсь по свету. Кой-чего видишь. Это она и есть — та дума, что не дает моим ногам покоя.
Он плакал, а я колол за него дрова. Часа за три работа была сделана, и мы ушли.
— Куда нынче, Кулиговский?
— В Аугсбург, а ты?
— Я на Ингольштадт и Ржезно.
Мы вместе дошли до перекрестка, а там дороги наши разошлись.
— Спасибо тебе за дрова, — сказал Кулиговский, протягивая мне руку. — Добрый ты, другой бы меня поднял на смех. Счастливого тебе пути, а если случится — доберись к морю, там есть на что посмотреть. У Свинемюнде на таких маленьких лошадках ездят, и лошадки бегают в море.
— Прощай, Кулиговский, счастливого пути!
Я зашагал по дороге и вдруг услышал, что кто-то зовет меня.
Это Кулиговский бежал за мной.
— Вот тебе двадцать пять пфеннигов, — сказал он, — мы ведь получили вчера пятьдесят, и я взял их себе. Чуть было не забыли про них. А с этим топором я разыграл тебя, просто я не люблю работать.
Он подал мне двадцать пять пфеннигов и ушел в направлении Аугсбурга по бесконечно длинной дороге, вившейся среди скучных полей, таких же безрадостных, как его жизнь, — ведь он не любил работать.

«Летем светом» — 1.04.1910.

 

 

Примечания

1. Вкусно, ты, проклятый? (испорч. нем.)

 

 


 

Заметки к публикации: 
Первое издание: № 405. „V Neuburgu. Z vypravování vandráka“, Letem světem 1, 1910, č. 5, 1/6, str. 60-62.
 
Издание на русском: В Нейбурге (Пер. Т. Аксель). Талантливый человек. М., 1983. С. 78 - 83.