Ромашковая настойка

Много аптек в Праге снабжала бабушка Пешкова сушеными травками, например, ромашкой и зверобоем, но больше всего ромашки и зверобоя продала она аптекарю Колошке.

Летом и осенью она появлялась в лавке с огромным тюком на спине, не торгуясь, сколько крейцеров за килограмм, отдавала травки взвесить и принимала деньги безо всяких пояснений.

Потом садилась прямо на опустевший тюк, выпивала рюмочку тминовой, которую ей подносили «за труды», и заводила разговор с паном Колошкой: «Знаете ли, милостисдарь, ни у одной бабки нет такой вкусной ромашки, как у меня. Я, знаете ли, – женщина честная, я ромашку собираю всегда утречком, а это, знаете ли, совсем не та ромашка, что у бабки Каутской. Бабка Каутская, она ведь как – ромашку хоть и к вечеру ближе собирает, а перед этим, с позволения сказать, со скотиной в хлеву возится. А глянули бы, милостисдарь, на ее руки! Глянули бы и заплакали, да и в горло недели две ничего не полезло бы. Зато уж моя ромашечка чистыми руками собрана, да еще пока роса не обсохла, а это, знаете ли, очень даже много значит. Выпьешь такого отварчика – сразу полегчает. В Штеховицах люди так и говорят – ничегошеньки от сглаза не поможет, разве что ромашка бабки Пешковой. Так вот и знайте, женщина я честная, а бабку Каутскую со мной и равнять нечего. И во всем остальном тоже. Знали бы вы, милостисдарь, как она ромашку сушит, руками бы развели, и все дела. У Каутских на чердаке такая простынка… а ведь с позволения сказать, чердак чердаку тоже рознь. У Каутских на чердаке кошек тьма – едино день, едино ночь. Каутская говорит, будто она уж ежели везет что в Прагу, так сначала переберет и выкинет, что нехорошее, а я не верю ей, и все тут. Дак ведь поверь бабе, которая и не разберет как следовает – хорошая ромашка или дрянь: в одной лавке ей раз так и сказали, да и выгнали, потому как только половина была хорошая, а остальное – возьми да брось, а когда люди ее покупали, так им плохо делалось. А бабка Каутская им врала, будто у нее с глазами плохо, а это вовсе ведь и неправда. Бабка Каутская куда как лучше меня видит, а вот гляньте‑ка: в моей ромашке есть хоть одна негодящая? Она пароход на Влтаве углядит – ему плыть да плыть, я ведь его и вовсе еще не вижу. У нее с глазами плохо, видали? Да если б я захотела, я бы знаете сколько про нее наговорила, какая уж она есть, такая и есть. Глянули бы вы, как они живут, эти Каутские, только б руками развели. У бабки Каутской в доме на поселении сноха живет. А вовсе она и не сноха. Ее сын, Йозеф Каутских, как привел ее к себе, так до сих пор, с позволения сказать, наш патер не скинул их с амвона, потому как у нее, видите ли, приписки нет. Так и живут – одно слово, позорище, – он ей пятерых детей сделал, а она говорит, что и не все дети ее. А пришли бы вы к ним, – господи! – детишки бегают грязные, в одних рубашонках, с позволения сказать, а рубашонки‑то тоже не больно чисты, а ребятки за все хватаются, глянешь на их руки – сразу видно, что у Каутских было на обед. Вот и судите сами – сушеная ромашка в этом логове на полу лежит, а детишки кругом резвятся, а уж разыграются, так и давай в ромашке прятаться, так вот и прячутся, и прячутся в ней, а как с улицы прибегут, так прямо на ней и валяются. Зато уж у меня чистота – ангелы небесные летают. Ну вы сами посудите, придет Йозеф Каутских домой, так, значит, как все, которые в Давле на кирпичах работают, закурит трубку, сядет и, с позволения сказать, да простит меня боженька наш, что приходится так выражаться, плюет куда ни попадя. А ведь знает, что в углу на той самой простынке ромашка сушится. А потом сам же и смеется, когда кто‑ту ромашку пьет.

Так и ведет свои рассказы бабушка Пешкова про то, что знает о бабе Каутской. И всякий раз, появляясь со своими травками, живописала она, какая у них в Штеховицах Каутская – грязнуха женщина.

– Можете пойти пообедать, – сказал однажды после очередной беседы с Пешковой пан аптекарь Колошка своему помощнику, который как всегда при том присутствовал, – уже двенадцать.

– Простите, хозяин, – отвечал помощник, – мне что‑то нехорошо, я сегодня обедать не буду.

– А что с вами? – спросил аптекарь Колошка.

– С желудком плохо, – эту Пешкову как послушаешь…

– Ну‑ну, – засмеялся пан аптекарь Колошка, – Пешкова – женщина честная. А если у вас болит желудок, возьмите немного ромашки и прокипятите ее в спирте. Мне это всегда помогает. Или выпейте ромашковой настойки.

– Нет, спасибо, не могу, – сказал помощник и вышел за дверь.

Аптекарь Колошка покачал головой вслед уходящему помощнику и сказал сам себе: «Странный какой‑то человек, даже мою ромашковую настойку не пользует».

Ромашковая настойка, которую пан аптекарь Колошка производил из той ромашки, что поставляла старая Пешкова, была плодом его многолетних изысканий.

Пан аптекарь пришел к выводу, что вовсе не безразлично, сколько ромашки в спирт сыпать. Самое благоприятное соотношение – это двести граммов на полтора литра чистого спирта. Полежит ромашка в спирте недели две, тогда можно добавить пол‑литра воды и четверть литра сиропу.

Это была его собственного изобретения ромашковая настойка, которая под названием «Пражский желудочный бальзам» стояла в бутылках за витриной аптеки пана Колошки.

– Самую лучшую ромашку мне приносит старая Пешкова, – объяснял он всем покупателям. – Честнейшая женщина. Собирает только отборную.

«А Каутская‑то до чего же, должно быть, мерзкая баба, – рассуждал он сам с собой. – Ни за что бы не стал покупать у нее ромашку. Пусть только попробует сунуться ко мне со своей ромашкой! Не‑ет уж, лучше пусть и не появляется». А Каутская и вправду ни разу не появилась.

Будучи в хорошем настроении, пан аптекарь Колошка хлопал помощника по плечу и начинал:

– Вот ведь Каутская, бывают ведь грязнухи! Вы же слышали. И эти кошки у нее на чердаке. Налить вам рюмочку ромашковой настойки?

– Спасибо, не хочу, – отнекивался помощник.

– Ну, тогда я сам приму, – говорил на это Колошка и шел к нише, заставленной бутылками с настоящей ромашковой настойкой (то есть с «Пражским желудочным бальзамом»), наливал себе рюмочку и выпивал с большим удовольствием.

– Без своей настойки я долго бы не протянул, – объяснял он знакомым в своем любимом подвальчике.

– Хорошо еще, что вы старый холостяк, – потешались знакомые. – А то ваша жена просто растворилась бы в вашей настойке. Вы бы ее с утра до вечера только ей и потчевали. И к каждому празднику дарили бы только «Пражский желудочный бальзам».

– Тем не менее, моя настойка – истинный бальзам, – отвечал с достоинством пан аптекарь. – Такой ромашки, как у меня, ни у кого нет.

И к вящему увеселению присутствующих изображал беседы с Пешковой, с этой удивительно честной женщиной. Пересказывал все, что ему было известно о том, как Каутская собирает и сушит ромашку. И так без конца.

– Фу ты, прямо тошно делается, – в очередной раз говорили знакомые.

– То же самое твердит и мой помощник, – торжествовал аптекарь Колошка.

* * *

– Деваться некуда, пан Таухен, – сказал в субботу пан аптекарь своему помощнику. – Вам завтра, в воскресенье, все равно за город ехать дышать воздухом, – туда ли или куда еще, какая разница. Поезжайте‑ка в Штеховице и раскопайте там нашу старушку Пешкову. Знай я адрес, давно бы уже написал. Ромашка кончилась, а когда она явится, никому не известно. Так что поезжайте и скажите, чтоб везла ромашку, да поскорее. Дорога за мой счет.

– Хорошо, поеду, – согласился помощник Таухен.

В понедельник утром между ним и господином шефом состоялся следующий разговор:

– Господин шеф! Ездил я туда. Искал‑искал, еле нашел. Пешкова живет в самом конце Штеховиц. Прихожу, стучу. Открывает какой‑то мальчик. Спрашиваю:

– Можно видеть пани Пешкову?

– Бабушка, – отвечает, – у Каутских.

– А что она делает у Каутских? – спрашиваю.

– А она ромашку у них берет – по два пятачка за кило, – отвечает.

– Ну, я – к Каутским.

– А там что? – спросил перепуганный пан аптекарь.

– Там, – отвечал помощник, – там все тютелька в тютельку так, как говорила старая Пешкова. Дети в ней валяются. Что с вами, господин шеф?! – вежливо спросил помощник. – Не сбегать ли за ромашковой настойкой?..