Старая дорога

За три дня до окончания прокладки нового шоссе старый Бабажич говорил старику Частичу:

– А славно, что теперь не будем через горы ездить. Да и сама дорога была никудышная. Одни тебе камни – всю душу вытрясет, пока доедешь. А еще, вспомни: как дожди‑то взялись, по колеям прямо ручьи текли. Про езду и сказать нечего: с бугра да на бугор, по камням, по колодам. И с боков один лес. Ветер подул – назавтра лучше не езжай. Там, смотришь, поперек дороги ель свалило, там сосну.

Частич, соглашаясь, кивал и убежденно поддакивал:

– Не говори. Лошади в мыле, запарились, а управляющий – на тебя же ругаться! Дорога новая – она как скатерть. Пускай ты на час дольше едешь, да зато равниной. Любой холмик она тебе обойдет.

За окнами людской смеркалось.

Старики, с молодых лет в числе господской дворни исполнявшие обязанности конюхов, привыкли к темноте и не испытывали потребности зажигать свет. Да и к чему тут свет? Капусту в миске, что стояла на скамье, не надо было видеть. Довольно было чувствовать ее терпковатый вкус и горечь пригоревшей муки, которой заправляли подливку. Они привыкли получать подобные отходы из кухни управляющего и радовались, что от разогретой капусты по жилам их пойдет немножечко тепла, которого год от году все более недоставало высохшему стариковскому телу.

Теперь они сидели на скамье и, со стуком опуская в миску деревянные ложки, неспешно поглощали куски плохо вымытой капусты. Разом зачерпывали и, словно в такт, жевали. Капуста налипала на беззубые десны, ели не торопясь, следя, чтобы нисколько не упало на воскресные штаны, белесые от времени и вытертые на коленях.

В людской кроме них никого не было. Уже который год проводили они воскресные вечера в одиночестве. Более молодые дворовые уходили в деревню.

– Н‑да, теперь дорога будет легче, – сказал Бабажич, зачерпывая капусту.

– Легче, – односложно подтвердил Частич, заглатывая длинный кусок капустного листа, прожевать который был не в состоянии.

– Поехать по такой дороге – красота! – начал опять Бабажич. – Кони ржут…

Он отложил в сторону ложку.

– Крикнешь: «Ге‑ей!» – горячо продолжал он, – и покатили с ветерком. Никакой тебе тряски. Вот это езда!

– Ты ешь, простынет, – резонно заметил Частич.

Они всегда зачерпывали пищу одновременно, и потому он тоже отложил теперь свою ложку.

Бабажич зачерпнул капусты. То же сделал и Частич. Некоторое время оба только глотали и причмокивали, потом Бабажич снова повел разговор:

– И долго же мы ездили по той дороге – не сосчитать сколько лет…

– Поболее пятидесяти, – сказал Частич, – еще мы молодые были, когда начинали.

– Мне двадцать первый шел, – сказал Бабажич очень тихо.

– А мне двадцатый, – отозвался Частич, – поехал по весне первый раз в город, за железом.

– Ну а я летом, этак что‑нибудь в июне! Собрался по дрова на вырубку, – сказал Бабажич и снова отложил свою ложку.

– И хорошо же в тот раз было ехать, – задумчиво произнес Частич. – Деревья не просохли после дождика, воздух душистый. Где съезд с горы – возле креста, знаешь, – нагнал я молодуху Залку. «Подвез бы, – просит, – на телеге». – «Садись», – говорю. И поехали мы вместе. Жаль ее было. Повенчали тогда с этим Малишкой, а он, что ни день, бил ее.

– Давай‑ка есть, – предложил Бабажич, – а то капуста будет уж простылая.

Ложки застучали, и оба старика принялись за еду, пока Бабажич не прервал ее словами:

– По старой дороге ехали мы с покойной женой в костел венчаться. Тому уж сорок лет. Что снегу‑то было вокруг! На земле, на деревьях, на взгорках… Одиннадцатый год она в сырой земле, бедняжка.

Бабажич смолк и стал глядеть в окно на двор.

– А весело было на старой‑то дороге, – прервал скорбную тишину Частич. – С утра до ночи ездили телеги. Однажды у меня там пала лошадь. Споткнулась – и прямо о камень головой, – добавил он, желая вспомнить что‑нибудь печальное. – Понятливый был конь, весь серой масти, и шерсть на боках кудрявилась.

– Тот самый, что нас вез венчаться, – не сразу отозвался Бабажич. – Как он ржал тогда всю дорогу!..

Старик Бабажич устремил взгляд в темноту нетопленой избы и прикрыл веки. Он видел старую дорогу всю в снегу, яркое утро, ныряющую по ухабам телегу. На телеге видел себя, молодого, рядом – жену, а серый конь, с кудрявящейся шерстью, весело ржал и нетерпеливо похрапывал.

– Жаль старой‑то дороги, – проговорил он вдруг, широко открывая веки, – там хорошо было. Теперь позарастет травой и запустеет.

Частич поднял на него водянистые глаза и чуть слышно сказал:

– Твоя правда. И для чего прокладывали новую?..

От миски, что стояла на скамье, тянуло горьким запахом капусты.